Путешествие души [Журнальный вариант] - Георгий Семёнов

Это блестели крышечки, закупорки, пластмассовые пробки винных, пивных, водочных и коньячных бутылок, которые со скрупулезной аккуратностью были прибиты гвоздями к ободранному телу дуба. Эта зловещая мозаика, какою был одет на высоту вытянутой руки могучий дуб, делала его похожим на древнего витязя, чешуйчатые латы которого были набраны из цветных крышечек от бутылок, переливавшихся золотистым, алюминиевым, жестяно-ржавым и пластмассово-мутным цветом, среди которых голубели, не успев заржаветь, крышки от пепси и «Байкала», хотя главным цветом тут был алюминиевый — от водочных бутылок.

— Как интересно! — с придыханием в голосе сказала Инга. — Я никогда ничего подобного не видела в жизни! А вы?

— Я тоже, — ответил Темляков, внимательно разглядывая алюминиевую чешую крышечек, в центре которых темнела ржавая шляпка гвоздя. — А вот, — сказал он со вздохом, — и московский ликеро-водочный...

— Что? Я не расслышала...

— Я говорю, со всей России крышечки, пробочки... Вог и от шампанского тоже. А это от бормотухи. Хотя вот, пожалуйста, от коньяка. А вот и жигулевское.

— Как интересно, — опять сказала Инга, млея от таинственной восторженности, охватившей ее при виде этого чуда. — Как же это? Возможно ли?

Он и сам не совсем понимал, как это было возможно так плотно и так аккуратно одеть поверженный молнией дуб пластмассово-металлической кожей, словно тут трудился много лет подряд неведомый миру искусник, произведение которого было заведомо обречено на безвестность. Он что же, приходил сюда с молотком и гвоздями, из года в год собирая брошенные пьяницами крышечки от бутылок? Вряд ли.

— А вот и ответ, — сказал Темляков, заметив в ландышевых зарослях след давнишнего кострища, светло-зеленый его круг, в границах которого росли какие-то чахлые, хилые былинки, как будто им не хватило солнца, были они похожи на бледный мох среди темно-зеленых листьев цветущих ландышей.

— Что это? — тихо спросила Инга и положила Темлякову руку на плечо, неосторожно прикоснувшись грудью к его лопатке.

— Угадайте, — сказал он, напрягшись.

— Я не знаю, — сказала Инга, давя ему на плечо стопудовой тяжестью своей руки, под которой гнулся к земле Темляков, не понимая, что происходит с ним. — Я не знаю, — повторила Инга, склоняясь вместе с ним к мшистому кругу.

— Это след... Это все, — говорил Темляков, чувствуя щекой щекот душистых волос, — это следы цивилизации. Это то, что останется от нас... Стеклянные бутылки... Огромное количество стеклянных бутылок... Что подумают о нас? Если, конечно, будет кому подумать. Не мрамор, не амфоры...

— Что? — отрешенно спросила Инга, и голос ее прозвучал на сей раз очень серьезно и даже строго, будто она была недовольна объяснением Темлякова. — Я не понимаю...

— Это кострище. Я думаю, это отдыхающие из нашего с вами дома...

— Что они делали? — занятая своими какими-то мыслями, опять спросила Инга.

— Приходили сюда с вином, топором и гвоздями, жгли костер, пили вино...

— Им было весело?

— Я думаю, да.

— А что они еще делали? — Инга заглядывала ему в глаза крупными, выпуклыми очами, которые блестели перед ним и в которых было столько запредельной какой-то пустоты и нездешности, что ему показалось, будто на него глядели не женские глаза, а глаза некоего неразумного существа, у которого было одно лишь жгучее желание — поскорее съесть его, — а исходило это желание от живота.

— Вы, Инга, чудо, — сказал он, отгоняя от себя страшное видение. — Давайте посидим немножко. Я вам кое-что расскажу.

— Кое-что?

— Кое-что.

— Как странно, — пропела Инга. — Я чего-то боюсь, мне страшно, — говорила она, не отпуская плеча Темлякова и ластясь к нему. — А не сыро ли тут? Пахнет плесенью...

И вдруг Темляков, словно проваливаясь в кромешную тьму, в греховный мир своих вожделений, вспомнил про ту заветную фляжечку коньяка, которую ему заботливо оставили... добрые друзья... «Да, да, да, — подумал он радостно. — У меня ведь есть немножко коньяка. Где же он? Ах да, в заднем кармане... Все-таки, черт побери, фляжечка — очень удобная штука, ее можно спрятать в карман... Как это кстати!»

— Сейчас я избавлю вас от страха... Сейчас, — проговорил он оживленно, рукой вытягивая из кармана плоскую фляжку, коньяк в которой жирно и тепло засветился в солнечном луче. — Вот, смотрите.

— Как интересно, — сказала Инга и, поддерживаемая Темляковым, тяжело опустилась голубым своим торсом на хрустнувшие доски. — Не провалимся? — спросила она с легким испугом.

— А если провалимся?

— Значит, судьба, — ответила Инга.

— Я согласен, — услышал Темляков свой голос и стал отвинчивать запекшуюся крышечку, которая не сразу поддалась ему, как если бы в руке у него не осталось никаких сил.

— Я никогда не пила из горлышка! — воскликнула Инга, когда Темляков протянул ей фляжку. — Это что же? Я должна... Ах, какой душистый!

Он опять увидел выпуклый шар ее глаза в редких и толстых ресницах, драгоценный этот самоцвет, колеблющийся словно бы в прозрачной морской воде и увеличенный ее толщей до размеров глаза какого-то крупного животного. Разглядел светло-коричневую радужку, испещренную волокнистыми черточками, ворсинками и точками золотистого цвета, вязко наплывавшими на черный, ясный кружочек подвижного зрачка. Его поразили подробности этого отшлифованного до глубинного сияния самоцвета, который возлежал на голубоватом шелке белка. Но хотя он и пристально вглядывался в этот круглый глаз, он так и не увидел в цветных его глубинах даже малейшего отсвета чувства или мысли, какие обычно несет в себе чуткий рецептор мозга.

Перед ним был всего лишь красивый камень, любовно обработанный искусным мастером. Холодный в своей бессмысленности, он, как сложное оптическое устройство, позволял Инге созерцать окружающий мир, никак не реагируя на него. Это устройство направлено было на Темлякова.

Он даже поежился под сквозняковым дыханием холода, которым повеяло вдруг на него из золотистой пропасти, словно он был объектом тщательного исследования.

— Глоточек, — сказал он, кивая на коньяк и перебарывая зябкую робость.

Упругие лепестки розовых губ раскрылись, как для поцелуя, стеклянное горлышко фляжки коснулось их сочной поверхности, издав тонкий и колкий звук столкновения с зубом. Инга запрокинула голову, туманные колпаки век кукольно прикрыли глаза, а зефирная шея красавицы дернулась в судороге первого глотка.

Именно так вычурно и красиво подумал Темляков, наблюдая за Ингой с млеющей улыбкой.

— Вкусно, — удивленно прошептала она, отстраняя фляжку и слезно-влажно глядя на Темлякова.

— Еще, — подбодрил он ее.

— Не боитесь?

— Я? Нет, не боюсь.

— Вы смелый?

— Как вам сказать... Посмотрим. Там будет видно.

— Где это там? Там... Вы смешной. Мы с вами здесь, а не там. Я никогда не позволяла себе там из горлышка. Очень вкусно. Да-а, — певуче проговорила Инга загадочную фразу и добавила: — Смотрите! Не жалейте потом.

С неожиданной жадностью она сунула в губы стеклянное горлышко, зажмурилась, запрокинулась и, к удивлению Темлякова, не отрываясь выпила •почти весь коньяк. Струйки его смолисто блестели на подбородке, когда она, облизывая губы, протянула фляжку ошеломленному Темлякову.

— Вам... нет, лучше тебе... Хватит, — сказала она. — Тебе необязательно, ты и так хорош. Не злись, я не рассчитала. Мне было приятно. Фу-у, как тепло!

— Дак уж что ж... Допивайте, — сказал Темляков, — капли эти...

— Заткнись, — ласково сказала Инга, сорвав под ногами ландыш, поднесла его к носу. — А мы где?, — спросила она с пьяным журчанием в голосе. Там или здесь?

— То есть как?

— Ты же говорил: там посмотрим. Мы где? Еще не там? Здесь что же — хижина? Нет? Или...

— Надо немножко пройтись, Инга, — в отчаянии перебил ее Темляков, видя, как быстро пьянеют ее глаза.

Но она настырно выпукло посмотрела на него и опять сказала зажурчавшим после коньяка, похожим на звук губной гармошки голосом:

— Заткнись. — И безвольным движением руки отмахнулась. — Я тебя предупреждала!

— Да, но ведь о глотке... говорила. Зачем же...

— Трусь-трусь-трусь, — сказала она словно кролику и ландышем хлестнула его по лицу.

Темляков был очень встревожен,-чувствуя себя виноватым перед молодой женщиной, которой он так неосторожно предложил глоток коньяка. Ему было неприятно видеть ее опьяневшей, и, хотя он скрывал от нее свое чувство, улыбаясь и разговаривая с ней как с ребенком, он понимал, что ему придется набраться терпения и выслушать все ее глупости, которые она несла, поднявшись перед ним в рост и изображая из себя поющую танцовщицу.

Ей же, наверное, казалось в эти минуты, что она была очень изящна и легка в своих телодвижениях. Она виляла бедрами, расставив ноги. Руки ее, как ей, вероятно, мнилось — лебяжьими шеями, скользили по длинным бедрам, ластились к ним и в такт веселого мотивчика вспархивали крыльями, взлетали выше головы, извивались змеями на восточный манер и опадали опять на бедра. При этом Инга притоптывала, приплясывала, кривляясь и выкрутасничая перед ним в светло-березовом этом зальце среди леса, мяла ландыши и загнанно улыбалась.